Arifis - электронный арт-журнал

То, что он идиот, Семён Кошкин понял случайно. Выходил из автобуса, а кто-то, задев его плечом, спросил с надрывом:  

- Ты что, идиот? Куда прёшься-то? Не видишь разве – люди идут?  

Кошкин задумался и, отсеяв шелуху ничтожных по сути оправданий, понял, что он, собственно, никуда не «прётся». И поэтому, вероятно, не имеет морального права преграждать путь людям. Вот и выходит, что он и есть идиот. Это открытие потрясло Семёна простотой и очевидностью, И как он раньше не догадался?  

Придя домой, Кошкин начал вспоминать: а всегда ли он был таким? «Пёрся» ли куда раньше? Память по-идиотски услужливо предоставляла эпизоды, когда Семён стремился к чему-то, пытался что-то изменить. Но с высоты прожитых лет он тогдашний виделся себе еще большим кретином. Ретроспективно прослеживая биографию, Кошкин задерживался на судьбоносных развилках жизненного пути и размышлял, не здесь ли определилось его нынешнее состояние. Но, по всей видимости, идиотизм преследовал Семёна с момента рождения. Уже постольку, поскольку его угораздило появиться на свет. Вероятно, произошла ошибка и на его месте должен быть другой, с четкими установками и целями. А Кошкин подвернулся под горячую руку и не успел получить инструкций. А то и по пьянке – обычное ведь дело. Правда, некоторые религии проповедуют, что человек приходит в наш мир по собственной воле, выбирая и время, и место, и родителей. Но, если исходить из подобных утверждений, то неоспоримо получается, что Кошкин был идиотом еще до рождения. Это тоже мало настраивало на оптимистический лад. Значит, он шляется по вселенной Бог знает сколько и всё не может набраться хотя бы толики мудрости.  

- А вдруг – страшно представить! – это не первая моя вселенная? – холодел Семён.  

- Вот в чем вопрос!  

Преклоняясь перед гением Шекспира, Кошкин порой всерьез пытался «быть» и успел наломать порядочно дров. Но чаще он затаивался в «небытие» и от тоски и скуки пил до первых глюков. И так, кругами, его жизнь продвигалась незнамо куда.  

Роль идиота, вселенского выродка, пусть и обидная, по привычным меркам, внушала определенностью. А мерки можно и перемерить. Кроят же люди историю кто во что горазд и как кому выгодно. Вчерашние герои оказываются подлецами и душегубами, гении – самовлюбленными эгоистами и, опять же, душегубами, но еще более плодовитыми и изощренными. Амплуа идиота ничуть не зазорнее прочих. Всё зависит от таланта и трудолюбия.  

Жаль только, что осознание собственной роли часто приходит настолько поздно, что достойно играть ее не остается ни сил, ни желания и ни времени. Это называется «просрать жизнь».  

Утвердившись в идиотизме, Семён вздохнул с облегчением. Отпала надобность постоянной самоидентификации, унялась бесконечная рефлексия. Большинство прежних проблем предстало в смехотворной никчемности и мизерности. Зато многие мелочи высветились бриллиантами чистой воды.  

Открывались манящие горизонты, и оставалось найти сцену с идиотской вакансией. Хотя безработный идиот – более естественно, чем идиот, облеченный полномочиями и – Боже упаси! – властью. Но жить-то надо.  

Зато теперь на вопрос «Ты что, идиот?» можно было вовсе не обращать внимания и с приветливой улыбкой «переть» по своим нуждам без сомнений и угрызений совести. Ничего личного – роль такая. Хорошо смеётся тот, кто смеётся…  

Кстати, откуда известно, что последний смеётся хорошо? Если он именно последний, то кто очевидцы? Может, он воет от ужаса одиночества и своего непроходимого идиотизма.  

Каждый ребенок названный  

Валентином, обязательно  

становится одиозным поэтом.  

(Саддам Хусейн)  

Думаете это глупость? Ничего подобного. Мой сосед Валентин, например, обнаружил в себе похожий дар уже тогда, когда, вздыхая и путаясь в пуговицах, первый раз самостоятельно сменил себе подгузник. В тот же день, придя из школы, он написал первую партию чувственных откровений и, переосмыслив жизненное кредо, уже к вечеру посвятил себя в стихотворцы. С трудом достигнув зрелого возраста, Валентин женился, совершил несколько поэтических подвигов и, наконец, доведя старуху-соседку до инсульта декламацией стихов из сборника «Вящий», окончательно утвердился в поэзии.  

Однажды, в субботу вечером, ровно в 19-00, когда Валентин, как обычно, призывая на помощь святых угодников, пытался срифмовать слово «Пыль» со словами «Центральный рынок», в его дверь постучали. Оттолкнув супругу в сторону, поэт сам бросился открывать дверь.  

Вошедший более напоминал прощелыгу, нежели творца, но дикий взгляд и заляпанные краской ботинки давали право надеяться, что это, как минимум, типичный самобытный художник – универсал, награжденный олимпийскими богами даром живописца за самоуверенность в искусстве.  

Это был некий Н.Ю. Заклепкин. Сей мастер кисти и цветных мелков, целых три года рисовал самую вдохновенную свою работу, и вот сегодня, когда последний мазок ознаменовал окончание упорного труда, он решил немедленно показать ее лучшему другу.  

Раскрыв объятья, поэт приветствовал старинного приятеля. Смутившийся Заклепкин еще сильнее прижал к груди свое творение, затянутое в коричневую оберточную бумагу. После торопливого рукопожатия и скомканных любезностей, они прошли в единственную комнату поэта и остановились перед столом. Картину было решено поставить на самое прозаичное место в комнате – на подоконник, между кактусом и пластилиновым Иисусом на подставке: так, было удобней пить и одновременно осмысливать увиденное, не вращая при этом глазами.  

Пока Валентин с Заклепкиным пытались найти оптимальный ракурс и угол наклона картины, жена поэта – Екатерина, работающая поварихой в яслях и одновременно подрабатывающая музой творческой экзальтации, пыталась расставить на столе закуску, два литра водки, килограмм надкусанных котлет и прочую снедь.  

И вот, все готово для встречи с прекрасным!.. Хотя, еще нет. По черепу взволнованного Заклепкина вдруг поползли сомнения. Он мялся, не решаясь оголить перед зрителями свое искусство, и Валентин понимающе предложил перед просмотром очистить мозг от всего суетного, а проще говоря, выпить по сто грамм за художественный вкус и предвкушение. Заклепкин выразил безоговорочное согласие громким мычанием.  

Лишь только сели за стол, как Валентин вдруг вскочил и бросился к подоконнику, чем напугал художника до паралича сердца.  

- Я чувствую это! – воскликнул поэт. Едва сдерживая накал неуемных страстей, он прикоснулся к оберточной бумаге щекой и закрыл глаза.  

- Боже, какой запах – ты чувствуешь?  

Заклепкин понюхал стол, тарелки, сковороду с котлетами.  

- Нет…  

- Это запах магического искусства. Запах…  

- Краской воняет, – определила повариха и ловко разлила водку по баночкам из под детского питания.  

Первую баночку выпили стоя и очень торжественно. Сразу же после этого, Заклепкин словно пьяный фокусник, дрожащими руками, снял с картины обертку. Зрители вытянули шеи и напряглись.  

Да, посмотреть было на что. На листе ватмана в позолоченной раме, детской акварелью, был изображен, нарисованный по квадратикам, голубь. Самый обычный голубь, каких на каждой помойке сидит десяток – и все чего-то жуют.  

Нарисованный голубь, с раздувшимися как у хомяка щеками, тоже что-то держал во рту, но композиция картины не давала понять что именно. Выпученные глаза голубя смотрели в разные стороны: было видно, что портретируемый голубь прошел сквозь все невзгоды судьбы и так и остался калекой на всю жизнь.  

Наступила волнующая пауза. Заклепкин замер в ожидании. Валентин, не отрывая пронизывающего взгляда от картины, закурил. Пыхнув дымком папиросы в голубя, он медленно изрек:  

- Ты гений! Нет, правда, такая глубина и…. Я чувствую прилив вдохновения!  

- Это символ, – скромно отметил художник. – Точка пересечения духовного мира эээ…птицы и моего понимания эстетики.  

Такой ответ мог означать только одно: художник и сам не уверен – кого или чего именно он нарисовал. Но, слава богу, никто ничего не понял.  

- Я, видишь ли, изобразил динамику условно-конкретного образа, – пустился в объяснения Заклепкин. – Его неповторимые индивидуальные черты. И что удивительно, такая убедительная поза и резкость движения характерны для раннего Мане!..  

Заклепкин слегка покраснел, но, решив, что вряд ли кто из присутствующих видел работы раннего Мане, быстро успокоился.  

- А квадратики – это?.. – полюбопытствовал поэт. Заклепкин уже собрался, было, брякнуть что-то про Пикассо, но к счастью, Валентин его опередил.  

- Я думаю, что квадратами ты подчеркнул сущность кубизма, – «догадался» поэт и тут же процитировал сам себя: «Еще пылали надо мною тучи, когда моя душа воспела хаос и смятенье. Страдая от…»  

Резко прервавшись, он закрыл левой рукой мокрые от слез глаза, а правой, исступленно, словно отгоняя от себя мух, замахал на голубя.  

Заклепкин смутился. Он не ожидал, что его смелый эксперимент над животными произведет такой фурор.  

- Рисовать он не умеет, – хмуро констатировала повариха, но ее никто не слушал – оба деятеля искусства сверлили взглядом ватман в надежде придумать что-нибудь умное и красноречивое.  

- Я считаю, что мне удалось в его взгляде выразить психологический мир птицы, погруженной в глубокие размышления о будущем, о будущем своей страны… – тут Заклепкин понял, что говорит полную чепуху, и постарался сменить тему: – Давайте выпьем за поэзию!  

Хозяева моментально оживились и, чтобы не терять времени даром, разлили водку в граненые стаканы. После того как напряжение трезвости исчезло, обсуждать искусство стало легче, а нужные слова подбирались сами, в порядке пригодном для понимания. Когда же все популярные цитаты были пересказаны, а водка почти закончилась, разговор плавно перешел в иное русло.  

- Я тебе так скажу, – вальяжно сказал поэт, – умеешь ты изображать! Мне фактура нравится, особенно на клюве. Такая, такая.… А чего у него там во рту? Похоже на мышиный хвост…  

- У кого? – тупо спросил Заклепкин.  

- У голубя твоего! У кого ж еще? Вон, сам посмотри.  

Поэт был абсолютно прав! Первоначально, источником вдохновения для Заклепкина послужило чучело совы – экспонат краеведческого музея, где художник делал наброски. Чучело, являло собой ядро композиции под названием «На охоте», состоявшей из трех предметов: совы поедающей мышь, стоящей одной лапой на трупе голубя, и, собственно, самих трупов мыши и голубя. Естественно, художник постарался точно отобразить характерные черты всех троих особей, хотя и намеревался нарисовать что-то одно.  

- Ягель… – ляпнул Заклепкин первое, что пришло ему на ум.  

- Ягель… – в раздумье повторил Валентин, подозревая, что от него что-то скрывают.  

-Как олень! – прокомментировала повариха радостно.  

- И глаза такие…. Такое ощущение, что его сейчас стошнит, – продолжал поэт, изучая голубя на предмет окончательного диагноза.  

- Может он в этот момент о поэзии думает, – обиделся Заклепкин.  

- Вот этот вот, думает только о том – где бы еще пожрать, и кому бы нагадить на голову, – тыча пальцем в картину, объявил поэт, начисто перечеркнув идею Заклепкина о его внутреннем понимании эстетики. После этого, он отмел смысл голубиного существования, как таковой, приводя в доказательство примеры из личной жизни.  

- Да, голуби – это самые тупые птицы на планете, – согласился художник с неохотой. – Но мой голубь – особый.  

- Почтовый, что ли?  

- Нет, умный! – возразил Заклепкин сварливо.  

- Как собака? – восхищенно спросил поэт и попробовал воссоздать в своем мозгу по квадратикам какую-нибудь птицу, живо интересующуюся современной поэзией, но его измученная стихами фантазия предложила сделать выбор лишь между страусом и носорогом. Валентин загрустил.  

- Намного умней собаки! – убежденно доказывал Заклепкин. – Разве это не видно по его лицу? Я назову эту картину: «Голубь»…  

- Умный голубь! – подчеркнул поэт.  

- А еще, подпиши: «умеет читать по слогам и писать лапой», – ядовито предложила повариха. – А то ведь по его роже не поймешь – умный он или нет.  

- Не умеет он читать и писать – он о судьбе страны думает! – защищался Заклепкин; он перестал понимать шутки еще две рюмки тому назад, и поэтому со всей серьезностью продолжал:  

- Он думает о мире, о людях…  

- Ну и дурак! – сделала вывод повариха.  

Тут Заклепкин не выдержал, и, взмыв со стула как неуправляемый реактивный снаряд, взорвался сразу же после набора высоты.  

- Да, мой голубь может и дурак! – вскричал он. – Да только я, завтра же, продам его за две сотни. А почему бы нет? Какой-то Малевич, который вообще рисовать не умел, стоит миллионы, а ведь все его персонажи – это кучки дерьма, разбросанные по холсту, а мой голубь хотя бы на голубя похож. Так почему я живую птицу не смогу продать за две сотни?  

- Голубей сейчас везде полно, – справедливо заметила повариха.  

- Только, конечно, не таких умных, как этот, – заступился за друга поэт. Заклепкин шатаясь, подошел к подоконнику, обнял свое творение и, едва не срываясь на фальцет, прошептал: – Прощай!  

- Это так трогательно, – расчувствовался поэт и, встав по стойке «а-ля Маяковский», стал зачитывать небольшой отрывок из только что созданного: «Стая птиц несла меня в свои владенья. Стая голубей и уток. А вожак в ней самый сильный голубь – человеческих рук творенье…»  

На слове «творенье», Валентин патетически взмахнул рукой, чтобы в изящном жесте указать на героя поэмы и, случайно задел ладонью нанизанную на вилку котлету, которую повариха уже приготовилась отправить себе в рот.  

Повинуясь направлению удара, котлета, словно теннисный мяч понеслась точно в лицо художника, неся на своих подгорелых боках смерть и разрушения.  

Спасаясь от надругательства, Заклепкин извернулся как змея и выставил перед лицом свое изобразительное искусство. Раздался смачный шлепок, и голова самого умного голубя превратилась в излюбленный персонаж Малевича. Повисев немного, котлета отклеилась и медленно сползла к основанию рамы, оставив после себя грязный маслянистый след.  

Вообще-то, голуби любят побаловать себя говяжьими котлетами, но целую порцию еще никому не удавалось проглотить за раз, даже самому продвинутому из них. И видимо, только поэтому у акварельного голубя взгляд сначала обалдел, потом окосел, проследил за упавшей на пол котлетой и медленно потух. Его голова, еще недавно бесстрашно глядевшая в будущее и будущее своей страны, расплылась и стала опускаться к лапам.  

Вот теперь, творчество Заклепкина можно было с уверенностью назвать смелым экспериментом. Но сам автор так не думал. Перевернув к себе изображение, он задрожал всем телом, и заклекотал на голубином языке. От этой сцены у Валентина чуть не произошло раздвоение личности. Держась руками за сердце, он, не сходя с места, прогарцевал перед художником танец Буденного, всеми мышцами лица выражая раскаяние и, неуместное в данный момент, искреннее соболезнование. Но было тщетно – Заклепкина контузило. И сколько бы не плясал перед ним поэт – деформированный мозг художника упорно ни на что не реагировал.  

Устав скакать, Валентин закончил свое выступление бодрой фразой:  

- Но ведь жизнь продолжается?! Ведь, правда?  

Нет, не правда. Заклепкин уже мысленно рыл себе аккуратную могилку на городском кладбище и готовился к таинству погребения.  

Первой, пришла в себя повариха и, оценив место предполагаемой схватки, постаралась в кратчайшие сроки развести противников по углам, или по домам, – как получится.  

- Пойдем, я тебя провожу, – сказала она и положила руку Заклепкину на плечо. Раздавленный любитель голубей молча подчинился.  

Лишь в подъезде, Заклепкин опомнился и, сделав зверскую физиономию, процедил стоящей в дверях поварихе:  

- Передай этому стихоплету, этому ничтожеству…  

Вдруг, за спиной у поварихи раздался надрывный вопль опороченного поэта:  

- Он меня никогда не простит!  

После чего показался сам Валентин и, оттолкнув супругу в сторону, он жалостливо всхлипнул в лицо Заклепкина и, как взбесившийся павиан, бросился на шею другу. Заклепкин в ужасе отшатнулся и, не удержавшись на ступеньке, кубарем покатился по лестнице. Уже перед финишем, он почувствовал резкую боль в правой руке и отвратительный хруст, после чего потерял сознание.  

Очнулся художник уже на носилках, когда врачи скорой помощи, почему-то ногами вперед, выносили его из подъезда. На его сломанную правую руку была наложена импровизированная шина, наспех сооруженная (по совету Валентина) из нижней части рамы и клочка ватмана с изображением растопыренных голубиных лап. Левой рукой художник крепко сжимал оставшуюся часть произведения.  

Осмотрев свое исковерканное тело и обе части волшебного портрета, Заклепкин впал в депрессию. Он решил немедленно бросить такое опасное занятие как рисование и стать паломником – педагогом, или жениться, все-таки, как обещал, и во что бы то ни стало отравить Валентина стиральным порошком. Улыбнувшись последней мысли, Заклепкин стал медленно успокаиваться, как вдруг, сзади, он услышал:  

– Прощай мой друг. Сражен котлетой наповал, ты умер не напрасно…  

- Быстрее! – прохрипел Заклепкин, но было уже поздно...  

Сраженный наповал взмахом поэтической руки, один из врачей потерял равновесие, и вот уже клубок из тел и носилок, подпрыгивая на ступенях, промчался по лестничному пролету и, вылетев за дверь подъезда, раскололся на четыре неровные части.  

«Прощай мой друг! Сломал себе ты кости не напрасно. Ведь больше ты не сможешь рисовать. И это хорошо, я даже бы сказал – прекрасно!»  

2005г.