. Прости, Лен, воспользовался твоей ссылкой. Ниже, под текстом Инока, я привожу фрагменты из этой статьи, автор: литературный критик Владимир ЦИВУНИН.
«Моя рифма гуляющей кошкой в саду И чем хуже тем ближе и лучше <...> …Мой сюжет внедорожник бездействия тел <...> …Я какая-то тайная шифра Заблудившийся в облаке стих…»
jinok
«…Если засилье слабой поэзии — и реальность, то реальность неизбывная, понятная и вполне простительная. С тем, что принято называть графоманией, в общем-то, все ясно. Традиционный образ графомана примерно таков: не шибко грамотный, перезрелый мужик, кое-как владеющий рифмой, чуть похуже — ритмом и почти никак — мыслью (во всяком случае — мыслью собственной)… Но «все в мире изменил прогресс...». Нынешнее время явило читающей публике совершенно новую генерацию стихотворцев — интеллектуальных, филологически подкованных, остроумных и... так же не имеющих, что сказать. Графоман стал утонченнее, изысканнее — «оригинальнее». Теперь это профессиональный литератор, много знающий, всюду побывавший, словом — искушенный. Его и графоманом-то обозвать боязно. Я назову его... хоморайтером — что, на мой взгляд, как-то ближе к языковому стилю «нового литературоведения». Хоморайтер не настолько прост, чтобы легко выдать себя. На читающего он глядит свысока, свои стихотворные экзерсисы подает с чувством значимости. Изрядный интеллектуальный запас позволяет ему это. <...> А все-таки, отбросив иронию, — почему же многие от мозга идущие словесные конструкции (а уж «оригинальные» — дальше некуда) являют собой не более чем обыкновенную графоманию? Где истоки этой болезни в литературе? Да не так глубоко и спрятаны. И интеллектуальный хоморайтер мало отличается от графомана-недоучки в первую очередь необязательностью своих текстов. И тот и другой могут написать об одном, но с тем же успехом — о другом, и ничего не изменится: И тот и другой — могут взять один образный ряд (или — ворох образов), а могут — другой, и тоже мало что изменится. Между тем, графомана никто (или почти никто) не читает — это ж какая пытка. Творения хоморайтера — читают. Они скучны не всем. Существует даже категория читателей, для которых стихи тем выше поэтически, чем непонятнее. Непонятность — показательный критерий. Непонятным может казаться и таинственное — т.е. то, что вглубине своей имеет простую ясность и не внятно лишь стороннему поверхностному взгляду. Но неизменно непонятным остается то, что не отделено от хаоса, что в самом себе ничего, кроме хаоса, не имеет. В чем никакой внутренней глубины попросту нет. Иногда это также выдается за искусство. И даже может иметь свой резон: да, хаос, но из этих элементов хаоса, таки специально (хоть и случайно) автором отобранных, «вдумчивый» читатель сам выстроит то, что сумеет узреть. А уж в том, что он, читатель-интеллектуал, хоть что-то для себя увидит, можете не сомневаться. Именно на это он и купится. Однако в первом варианте, при постижении таинственного, происходит диалог автора с читателем. И возникает — вслед за пониманием — сопереживание. В идеальном, конечно, случае. Во втором варианте, с непонятностью, у каждого свой псевдодиалог: сам с собой или с двойниками-сотоварищами говорит автор, сам с собой говорит читатель. Общения нет, приемо-передачи — ни чувств, ни мыслей — нет. Оно и на руку последнему времени: чем сильнее раздроблен человеческий конгломерат, тем легче его «глобализовать». <...> Конечно, и хоморайторы на что-то годны. Можно иногда восхититься находчивостью их творений, остроумием авторской подачи, даже посмеяться под настроение. Но полюбить их, оставить для них уголок в своем сердце невозможно. И мне не жаль тут читателя. Как раз читатель-то практически неуязвим: иммунитет в таких случаях вырабатывается очень быстро, стойкий антилитературный иммунитет. Пожалеть саму литературу? Нет нужды. Это океан, который может принять любые потоки без ущерба для себя: глубина и очертания берегов останутся неизменными. Жаль обыкновенного поэта. Поэта, а не графомана. Поэта, а не хоморайтера. Не играющего в литературу, не живущего за ее счет, а просто живущего — неизвестно как и неизвестно чем. И обреченного терзать перо без особой надежды быть услышанным, потому что он-то и окажется потесненным на журнальных страницах, худо-бедно такую возможность дающих. Значит, именно он останется обделенным и в чувстве, что от него — что-то ждут. А ждут — «всего-навсего» живого слова, живого, искреннего чувства. Поэт ведь и отличается от не-поэта в первую очередь именно тем (а вовсе не мастерством, как многие думают), что знает об этом ожидании, что поневоле ощущает себя в какой-то мистической связи с миром. Трудно представить себе хоморайтера, пишущего «в стол». Гербарий всегда легко пополнить палой листвой. А вот живое — так легко не дается. Платить за него приходится дорого (особенно если ты не ко двору и не ко времени). Иногда непосильно дорого. Ведь случаются периоды, когда и поэту сказать что-либо (именно от себя, именно свое) почти невозможно, когда чувства его становятся невыразимыми. Но поэт тогда — мучительно молчит. Или умирает. Как Блок, как Ходасевич. Хоморайтеру же молчание не грозит никогда. По крайней мере до тех пор, пока есть телевизор, есть радио, газеты, пока на улицах торчат рекламные щиты, пока царит «чепуха мировая», над которой он может, от нее будто бы отстранившись, посмеяться. Поэту нужен Бог, да не всегда удается иметь Его в своей душе. Чувство богооставленности бывало знакомо даже святым подвижникам, что уж говорить о жалком поэте. Хоморайтеру необходимо Общество, а с этим — много проще. Он идет по пути наименьшего сопротивления. «Побеждать» на таком пути — нетрудно.»
Полностью статья находится по адресу: http://magazines.russ.ru/continent/2003/118/civ20.html