«Понимаю – ярмо, голодуха, тыщу лет демократии нет, но худого российского духа не терплю», – говорил мне поэт. «Эти дождички, эти березы, эти охи по части могил», – и поэт с выраженьем угрозы свои тонкие губы кривил. И еще он сказал, распаляясь: «Не люблю этих пьяных ночей, покаянную искренность пьяниц, достоевский надрыв стукачей, эту водочку, эти грибочки, этих девочек, эти грешки и под утро заместо примочки водянистые Блока стишки; наших бардов картонные копья и актерскую их хрипоту, наших ямбов пустых плоскостопье и хореев худых хромоту; оскорбительны наши святыни, все рассчитаны на дурака, и живительной чистой латыни мимо нас протекала река, Вот уж правда – страна негодяев: и клозета приличного нет», – сумасшедший, почти как Чаадаев, так внезапно закончил поэт. Но гибчайшею русскою речью что-то главное он огибал и глядел словно прямо в заречье, где архангел с трубой погибал.
ответить