29.05.2009 12:56 Сейчас узнал на странице Листикова, что умер Александр Петрович Межиров
Впервые я услышал это стихотворение в середине 80-х: в «Современнике» ставили спектакль «1945» – по стихам военных поэтов, я сидел на репетициях (каким-то чудом, почти по ошибке, в спектакле оказались два моих стихотворения), и вот там-то я и услышал эти строчки, врезавшиеся в меня и оставшиеся заученными наизусть с первого же дня:
Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет.
Мы недаром присягу давали. За собою мосты подрывали,- Из окопов никто не уйдет. Недолет. Перелет. Недолет.
Мы под Колпиным скопом лежим, Мы дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она – по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят, Говорят, что нас Родина любит... По своим артиллерия лупит,- Лес не рубят, а щепки летят.
Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет.
Я знал и до этого Межирова. Формально – был с ним знаком. Он преподавал в Литинституте, на Высших курсах, мы с ним встречались во дворе Литинститута, здоровались. Для меня он был автором хрестоматийного «Коммунисты – вперед!..». Я знал, что он был фронтовиком, десантником – об этом знали все, как и то, что он был заядлым картежником и чуть ли не профессиональным бильярдистом… Однажды – уже после премьеры в «Современнике» – мы пересеклись в литинститутском дворе втроем: Межиров, я и Анаида Николаевна Беставашвили, которая вела с Львом Озеровым группу переводчиков с грузинского и всячески «опекала» меня. Мы заговорили о Грузии, об общих с Межировым друзьях (Этери Думбадзе и Гии Маргвелашвили)… О межировских глазах можно написать книгу: в них было всё – усталость, мудрость, ирония, печаль… Через пару лет с нми произошла трагическая история, всколыхнувшая литературно-театральные московские «круги»: погиб известный актер театра и кино. Его сбила машина ночью, в районе писательских домов, около метро «Аэропорт». Говорили, что актера можно было бы спасти, если бы машина остановилась, и если бы помощь была оказана вовремя. Водитель, по слухам, был нетрезв. Водителем, как оказалось, был Межиров. Потом, позже, был слух, что за рулем был не он, а какая-то женщина, что он взял на себя чью-то вину… Как бы там ни было, а на него обрушились все: «Другим, значит, «Коммунисты, вперед!..», а сам – трусливо удрал!..» Многие, подсознательно (и не очень) злорадствовали, «отсыпаясь» на нем за его всегдашнюю «удачливость»: за такую «удачную» биографию, за известность, за свободу, за браваду, за женщин, за карты, за бильярд… Эта история его «срезала», и, думаю, изменила всю его дальнейшую жизнь. В литинституте он стал появляться совсем редко. В одно из таких появлений я подошел к нему и заговорил с ним о его книге, вышедшей недавно в Грузии, в изд-ве «Мерани». Мне очень понравился «Африканский романс» из этой книги, и другие стихи, которых я не знал прежде... Он чуть оживился, начал говорить о том, как важна форма, что многие, даже талантливые поэты, ее недооценивают, и много теряют на этом… Я видел, что он был очень мне признателен, за то, что я с ним говорил не об этом, а о стихах…
АФРИКАНСКИЙ РОМАНС
Над Ливийской пустыней Грохот авиалиний, По одной из которых Летит в облаках Подмосковное диво, Озираясь пугливо, С темнокожим ребенком На прекрасных руках.
В нигерийском заливе Нет семейства счастливей, Потому что – все случай И немножко судьба. Лагос – город открытый, Там лютуют бандиты, В малярийной лагуне Раздается пальба.
Англичане убрались,- Вот последний анализ Обстановки, в которой Все случается тут: Эти нефть добывают, Ну а те убивают Тех, кто нефть добывает,- Так они и живут.
Нефтяные магнаты Те куда как богаты, Ну а кто не сподоблен, У того пистолет. Жизнь проста и беспечна, Нефть, конечно, не вечна, И запасов осталось Лишь на несколько лет.
Как зеваешь ты сладко. Скоро Лагос. Посадка. На посадочном поле Все огни зажжены. За таможенной залой Нигериец усталый, Славный, в сущности, малый, Рейс кляня запоздалый, Ждет прибытья жены.
Родилась на востоке, Чтобы в Лагос далекий С темнокожим ребенком Улететь навсегда. Над Ливийской пустыней Много авиалиний, Воздух черный и синий, Голубая звезда.
...Вскоре он уехал из страны. Уехал совсем. Жил в Штатах он достаточно замкнуто, одиноко, – об этой его жизни мне рассказывала Таня Бек, сохранившая тесные дружеские отношения с ним, и подарившая мне книгу очень сильных, пронзительных его стихов, изданных уже после его отъезда, кажется тысячным (или 500 экз.?) тиражом…
ПРОЩАНИЕ С ЮШИНЫМ
«Веют страхи, веют страхи Над твоею головой…»
Как обстоят дела с семьей и домом?.. Жизнь зиждилась на мяснике знакомом, На Юшине, который был поэт, Идиллий выразитель деревенских И вырезатель мяса для котлет – Предмета вечных вожделений женских.
Он был из обездоленных. Но это Врагом земли не сделало поэта, — Имея в Подмосковье огород, Выращивал приятные закуски, Чтоб все-таки закусывал народ, Уж если стаканами пьет, по-русски.
Он сочинял стихи, точнее, песенки, В них вкладывая опыт свой и пыл, — Прямые строчки, безо всякой лесенки, — Но очень Маяковского любил.
Пока из мяса жарились котлеты, Он сочинял припевы и куплеты, В них вкладывая пыл и опыт свой, — Как по деревне, в шелковой рубахе, Гуляет парень и как веют страхи Над девушкиной бедной головой. Питая до отмеренного часа И вечный дух, и временную плоть, Промеж Парнаса и парного мяса Он перепутье смог перебороть.
И песенки его поет поныне В голубовато-белом палантине Своим прекрасным голосом, навзрыд, Одна из карамзинских Аноид.
Как обстоят дела с семьей и домом?
Мороженое мясо в горле комом. Жизнь зиждилась на том, что был знаком Через чужих знакомых с мясником, Который был поэт… Не отпевали… И неизвестно, кто похоронил, Кто мертвые глаза ему закрыл.
Обедаю теперь в «Национале», В тени лиловой врубелевских крыл. (Конечно, это выдумка, не боле, — Тем более они на «Метрополе», Да и не крылья, да и цвет иной, Да и не все ль равно, в какой пивной.)
Бушуют калориферы при входе В «Националь». Не слишком людно вроде, Но нет местов. Свободных нету мест, Пока обеда своего не съест Симпозиум, конгресс и прочий съезд.
Доел. И наступила пересменка Вкушающих посменно от щедрот, Над новыми клиентами плывет Шумок несуществующего сленга.
Кейфующая неомолодежь — Коллеги, второгодники-плейбои, В джинсовое одеты, в голубое, Хотя повырастали из одеж Над пропастью во ржи (при чем тут рожь?)…
Они сидят расслабленно-сутуло, У каждого под задницей два стула, Два стула, различимые легко: Один — купеческое рококо, Другой — модерн, вертящееся что-то Над пропастью во ржи (при чем тут рожь?), — И все же эта пропасть — пропасть все ж, Засасывающая, как болото.
И все они сидят — родные сплошь И в то же время — целиком чужие. Я понимаю это не впервые
И шарю взглядом. Рядом, через стол, Турист немецкий «битте» произносит И по-немецки рюмку шнапса просит.
Он хмур и стар. И взгляд его тяжел. И шрам глубокий на лице помятом. Ну да, конечно, он ведь был солдатом И мог меня, голодного, убить Под Ленинградом – И опять мы рядом, — За что, скажите, мне его любить?
Мы долго так друг друга убивали, Что я невольно ощущаю вдруг, Что этот немец в этой людной зале Едва ли не единственный, едва ли Не самый близкий изо всех вокруг.
Перегорело все и перетлело, И потому совсем не в этом дело, Как близко он — как враг или как друг.
Ну а тебе да будет пухом, Юшин, Твоя земля. Вовек не бысть разрушен Храм духа твоего. Душа поет!
И, пребывая в безымянной славе, Ты до сих пор звучишь по всей державе, Не предъявляя за котлеты счет.
ответить